«Ваше состояние можно понять, — говорила мне врач-психиатр, когда я пришла к ней с просьбой выписать мне сильнодействующие таблетки, потому что прошло почти два месяца с момента его гибели, а я не только не могла стабилизироваться, а наоборот, всё глубже погружалась в пучину мрачного кошмара. — Весь ваш мир рухнул. Вы потеряли всё, чем вы жили», — продолжала врач. А я внезапно (теперь я думаю, что это был хитрый ход опытнейшей докторши, имевшей дело с сотнями разных подобных моему случаев) встрепенулась, глубоко вдохнула и вдруг сказала себе: «Ну нет! Я потеряла много, я потеряла очень дорогое, но это не вся я и не весь мой мир. И я выкарабкаюсь и буду жить дальше. Моя жизнь страшно покачнулась, но она не закончилась».

Того же нельзя было сказать о нем в последние пару лет его жизни. Мой муж пил. Он пил всю свою сознательную жизнь, пил легко и весело, не становясь ни угрюмым, ни агрессивным, не теряя ни во внешности, ни в карьере. Напротив, умение выпить много на деловых и дружеских застольях делало его привлекательным в глазах людей и помогало ему продвигать деловые знакомства — такой вот у него был дар.

Любые попытки — мои, его предыдущих подруг, разумных друзей, родителей — внушить ему осторожность и меру в употреблении алкоголя встречали абсолютное непонимание: «Вам что-то разве мешает? Я буяню? Я мало зарабатываю? Я кого-то обижаю? Мне даже не бывает плохо. Мне — хорошо! И я могу пить, могу и не пить».

С этим было трудно спорить, более жовиального, жизнерадостного человека было трудно себе представить. Конечно, я, как его самый близкий человек, видела его внутренние конфликты, такую типичную мужскую «войну с самим собой» и с комплексами, но он был невероятно силен и не позволял кому-то, в том числе и мне, заглядывать в его слабые места. Мне нужно было просто быть женщиной.

Он сам справится, сам разберётся.

Это мне тоже потом ставили в вину: что не настаивала, не заставляла, не запрещала. Не сумела — не смогла.

Тот, кто любит алкоголика, всегда останется виноватым,что бы он ни делал. Был жёстким — значит загнобил; был мягким – развратил; родила детей — загубила его таланты; не родила — лишила смысла жизни, и так далее. Но это, пожалуй, тема для отдельного разговора.

С мужем перемена произошла в какой-то момент очень быстро и заметно. Наверное, алкоголизм, как всякое злокачественное заболевание, тоже однажды делает рывок. Он стал стремительно терять интерес ко всему. Алкоголь обжился, утвердился в нём и стал выдавливать из его жизни, из мозга, сердца, души всё остальное.

Сначала, как водится, пострадала карьера и работа. Муж, умевший разруливать самые сложные конфликты, за что за ним и охотились хедхантеры, однажды не справился со сложной, но вполне штатной ситуацией и, сказав, что не хочет больше иметь дело с этими козлами, хитроумным способом добился увольнения по сокращению штатов, получив немалое выходное пособие.

Здесь, вероятно, тоже мне нужно было бы проявить твёрдость и скалкой погнать его тут же искать новую работу, но я привыкла доверять своему умному и сильному мужчине и приняла его позицию: «Мне надоело работать в чертовых офисах и заниматься бессмыслицей, я хочу в жизни чего-то более творческого».

Но ничем творческим заниматься он не стал, прожил сбережения и научился выпивать уже с утра. Я пыталась расшевелить его и даже нашла ему действительно интересную работу у своих друзей в большом съёмочном проекте, но он там не удержался — всё чаще и чаще люди вокруг стали казаться ему негодяями и сволочами, его лёгкий нрав менялся, в нём поселился мрачный ворчун, его быстро уволили, и он опять лёг на диван, а вернее, засел в интернет, где внезапно стал участвовать во множестве «диванных» политических дискуссий, сливая туда своё недовольство всем и вся, а на самом деле — собой и своей большой проблемой.

По старой памяти мы несколько раз отправлялись в большие красивые путешествия, я надеялась, что его это развеселит и отвлечёт. Но каждое путешествие превращалось в кошмар, нужно было всегда искать, что бы выпить, мы гуляли по городам от бара к бару, а куда-нибудь на просторы к океану или в горы он отправлялся только с запасами алкоголя во фляжке.

А чаще просто говорил: вы поезжайте, а я полежу в номере. Ему было интереснее остаться с выпивкой и интернетом, его самого, того, кем он был раньше, оставалось всё меньше.

Но мы склонны помнить лучшее, и мне всё время казалось, что это как-то временно, что он сможет справиться с собой, перестать пить, тот, кем он был, — мой самый любимый человек, такой красивый, умный и сильный — вернётся.

Я начала всё-таки бить в набат и уговаривать его лечиться, пойти к наркологу, психотерапевту. Он не хотел. Сам принимал какие-то таблетки, чтоб успокоить меня, первую неделю принимал — потом начинал их прятать и по углам снова находились пустые и початые бутылки. Однажды у него случился неожиданный эпилептический припадок, который врачи скорой определили как алкогольную эпилепсию, а в больнице его положили с какими-то жуткими бомжами в коридоре. Главврач, приятная пожилая дама, завела меня в кабинет и говорила мне: «Девочка моя, ты просто не видишь, что он уже один из них, беги прочь и не оглядывайся, он никогда не станет прежним, ни-ког-да. Поверь мне, я тут работаю и вижу их, а ты просто смотришь на него и видишь в нём того, кем он был, но он уже не тот».

И я ей не поверила. Тем более что после этого случая он вроде бы сам стал пытаться лечиться.

Но каждый раз безуспешно. Самое долгое, сколько он держался трезвым, — пару месяцев. Ходил на занятия группы «12 шагов» и сказал, что там все идиоты, а руководитель группы — сектант; уезжал в православную обитель и вернулся оттуда с утверждением, что «Бога нет»; кодировался и через неделю прочёл, что все эти кодировки — обман пациента, и снова запил. Каждая попытка приводила его во всё более и более отчаявшееся состояние, его сбережения закончились, и он стал униженно искать средства на выпивку, занимая у друзей, выходя на улицу в поисках того, кто ему нальёт, шаря по карманам всё реже и реже приходящих в наш дом гостей.

Но он никогда, ни разу за всё это время попыток борьбы и впадения в отчаяние не заговаривал о самоубийстве и не шантажировал им. Даже мне порой хотелось прекратить всё это для себя каким-то вот таким трусливым способом, я была измучена, мои связи с жизнью тоже истончались, несмотря на то что я много работала и неплохо зарабатывала. На моё состояние сильно влияло и то, что все, и люди, лояльные мне, и его друзья, говорили: уходи. Мои говорили: ты губишь себя, ты просто еле жива. Некоторые из его друзей тоже больше сочувствовали мне, но некоторые считали, что если я уйду — ему будет легче поменять свою жизнь, ведь это «при ней он стал спиваться».

И я ушла. Однажды поставила ему условие: или он немедленно начинает лечиться (я была готова оплачивать его лечение), или я ухожу. Мне пришлось уйти.

Он через некоторое время вернулся из нашей большой съёмной квартиры в центре города в свою, на окраине. Пытался жить с родителями, но они недолго вынесли его общество. Он делал ещё пару попыток «прокапаться» и «кодироваться», но безуспешно. Его продолжали навещать «друзья»- собутыльники, каждый раз срывавшие его из попыток быть трезвым. Теперь их никто не гнал.

Я не пропадала с горизонта, давала ему понять, что я на связи и мы снова можем быть вместе, если он протрезвеет. И я, конечно, ужасно страдала без него. Примерно раз в месяц я его навещала и видела, что и физически, и личностно он всё больше и больше деградирует, и я действительно совсем не понимала, что с этим можно сделать.

Я при этом стала восстанавливаться, занялась спортом и внешностью, стала ходить на вечеринки, путешествовать с друзьями и своими уже живущими отдельно детьми от первого брака. У меня даже появился «роман» — я не влюбилась в своего партнёра, но мне было приятно проводить с ним время, и он отвлекал меня от мучительных переживаний. От мужа, впрочем, этот факт я скрывала. Потом я себя за это очень винила.

Если честно, я понимала, что он умирает, видела, что жизнь уходит из него. Когда я позволяла себе вспоминать того, каким он был буквально несколько лет назад, роскошным лощёным красавцем, весельчаком, любимцем всех и вся, и каким он стал, я не могла сдержать рыданий. Человек убивал себя сам поступательно, на глазах родных и любящих, и никто не мог его остановить.

Когда я звонила и предлагала приехать, чаще он просто не хотел со мной разговаривать, говорил, что у него нет сил, что ему плохо и вообще, ушла — так ушла. Но иногда он сам звонил и как будто бы с прежней любовью говорил, что очень скучает, что ему не хватает моей заботы и присутствия, что он пересматривает наши фотографии и понимает, как много он потерял. Но на все мои предложения поехать в клинику, лечиться — он отвечал отказом. Ехать и везти его куда-то насильно было для меня неприемлемо — я, как ни странно, продолжала уважать его.

Он сделал это практически в «прямом эфире» — с утра пораньше завёл со мной какой-то нервный разговор, перескакивая с упрёков на благословения и «напутствия», мы одновременно переписывались в чате и пару раз созвонились — утром я слышала, что он пьян, и повесила трубку, а позже сама перезвонила и сказала ему, уже протрезвевшему, что очень его люблю и готова оплатить любую клинику, если он сам выразит желание туда поехать. Но на это он сказал: хватит тебе уже со мной возиться, оставь это. Живи свою жизнь.

Почему-то мне не пришла в голову мысль, что это наш последний живой разговор.

Потом я увидела в чате сообщение: «Жизни моей не осталось больше, в пачке две сигареты, они кончатся, и я пойду повешусь. Я звонил в службу психологической помощи, там какая-то дура».

Я увидела это сообщение через час после того, как оно было написано. Ко мне зашла дочь, и я разговаривала с ней в другой комнате.

Я стала звонить ему — он не брал трубку. Я позвонила его другу, живущему в соседнем с ним доме, и попросила его пойти туда. Друг тоже не поверил в возможность происходящего и поэтому не бежал бегом. Он опоздал минут на 10, как сказали врачи скорой помощи. Дверь была открыта — он надеялся, что его найдут и откачают, и тогда он сумеет оттолкнуться от дна. Его не откачали. Мне позвонила жена друга (сам он боялся) и сказала: «Его больше нет».

Я и до этого хоронила близких людей, тяжело пережила смерть мамы, но то, как обрушился на меня ужас произошедшего теперь, невозможно описать. Если кто-то поймёт, о чём я: я поистине заглянула в ледяную зловонную пасть ада. Мрак, смерть, разрушение, абсолютная пустота — вот что я ощутила, и, кажется, в этом даже не было места вине, хотя все мы, близкие, постоянно крутили одну страшную мысль: как можно было успеть? Можно ли было помочь? Что мы должны были для этого сделать? В чём мы все виноваты?

Нет никаких слов, чтоб писать об этом. Я набираю строку и стираю её. Хотя тогда мне, наверное, помогало говорить. Много людей приходили ко мне, забрали меня к себе жить, чтоб я не осталась одна, почти насильно кормили меня, обнимали меня. И я начала плакать. Примерно через неделю. Я выплакала и выговорила самое страшное.

Я пошла в церковь и встретила там сочувствие и утешение. Никто не проклинал самоубийцу и не сулил ему ада, мне лишь говорили: бесконечно милосерден Бог, и сейчас твой любимый в Его руках. Надейся на Его любовь. Один прекрасный грузинский священник написал мне короткое письмо, которое я выучила почти наизусть: «Мы можем делать тому, кого мы любим, искусственное дыхание, но мы не сможем всю жизнь дышать за него. Даже Бог так нас любил, что умер за нас, но и он не может за нас — жить. Молись за него».

Мне пришлось сразу же после похорон выйти на работу, и там, где обычно были безжалостный прессинг и гонка, я встретила абсолютное понимание и поддержку своих вроде бы циничных коллег. По сути, всю мою работу кто-то брал на себя, а мне нужно было просто присутствовать тенью, но это, на самом деле, мне невероятно помогло удержаться на ногах в буквальном смысле. Наш начальник охраны, грубый солдафон, увидев меня невменяемую, зазвал меня в кабинет и спросил, что случилось. И я рассказала. Вместо сочувствия он начал страшно материть моего мужа: «Да... как... мог! Да такой-то он растакой-то!» Но почему-то именно такое вот выражение сострадания выпустило из меня большую часть молчаливого ужаса, я сидела и рыдала в кабинете этого грубияна, а он ругался, стучал кулаком по столу и наливал мне чай — до сих пор я вспоминаю это, как одно из самых правильных состраданий в моей жизни.

Меня поддержали дети, я очень при этом старалась при них держаться. Они тоже горевали, они очень любили отчима. Но моя старшая дочь сказала мне: мама, для меня большой урок смотреть на тебя сейчас. Я вижу, как можно пройти всё вообще и остаться в живых.

Самое тяжкое настало через пару месяцев, когда слёзы были выплаканы, друзья зажили своей жизнью, обвинители угомонились и от них больше не нужно было отбиваться — я почувствовала, что и сама теперь хочу умереть, вот физически, угаснуть и не дышать. И пошла к психиатру за таблетками.

Она сказала мне то, о чём я написала в самом начале. Что я потеряла всё.

И в этот момент я поняла, что это не так. Мой мир пошатнулся и треснул пополам, но он не рухнул. У меня оставалось много всего, что будет давать мне силы жить. И кончилась жизнь моего любимого человека — но не моя. Его любимое тело, его руки, ноги, губы и глаза закопали в землю — но не мои.

Врач не стала прописывать мне ничего серьёзного, так, что-то общеукрепляющее. Она знала, что делает. Мне нужно было пройти этот путь с открытым забралом. Перегоревать.

Я коротко остригла свои роскошные длинные волосы, всё время ходила в одной и той же одежде, жила просто и сосредоточенно. Зимой я пошла работать в организацию, занимающуюся помощью замерзающим бездомным. Я сделала это в память о том, кого я любила. Он ушёл из жизни, чтобы избежать этой участи, которая была для него уже близко. И он мог бы быть одним из них.

Я переодевала людей, кормила их и наливала им чай, я старалась ласково разговаривать с ними. Любить их. Мне не нужно было, чтоб любили меня. Мне нужно было кого-то любить самой.

Направляясь туда, я стала красить глаза и губы. Не потому, что я хотела бы понравиться бомжам, а потому, что хотела, чтоб они ощущали наше к ним уважение. И они это понимали.

Я старалась делать разные вещи, которые давно собиралась и всё никак не могла собраться, и мысленно говорить с ним: мы это делаем вместе с тобой. Я теперь твои руки и твоё сердце, и оно живо во мне.

Когда человек не хочет жить — понимала я — очень трудно дышать за него. Практически невозможно. Нет нашей вины в таком событии. Мы не можем дышать и жить даже за самого родного и близкого человека.

Но я совершенно точно теперь знаю, что, чтоб такого было меньше, мы должны выращивать Любовь в себе. Сначала в себе. Пусть её будет в нас больше. Может быть, именно это и могло бы кому-то из тех, у кого иссякли силы жить, помочь.